Блондинка идет по улице, не обращая внимания на холод. Она смотрит на счастливых людей вокруг, но это не радует ее, потому что она встречает Рождество в одиночестве.

"Ты знаешь, что переходишь все грани, Марита, когда думаешь о себе в третьем лице." Это была унылая мысль с примесью сентиментальности. Алекс ожидал бы от нее большего. Десять лет назад никто в этой стране не праздновал Рождество. Что делает ее такой особенной? Люди во всем мире страдают. Именно это заставляет Землю вращаться.

"Любовь заставляет Землю вращаться."

"Заткнись, Алекс."

Нахальный голос в ее голове за последние шесть месяцев появлялся все реже и реже. Именно поэтому она знала, что он действительно ушел. Алекс никогда не любил подобную банальность - но это было все, что ей осталось, и он повторял эти слова снова и снова. Он не был добрым человеком, но не был и жестоким, а сейчас призрак Алекса, поселившийся в ее мыслях, казался ей именно жестоким. Он был бледным и слабым, и она ненавидела его. Она застрелила бы его в своей голове, если бы могла.

Она почувствовала, как ее дернули за пальто.

- Izvenite?

Она обернулась, ожидая увидеть туриста с картой или кого-то, желающего узнать время. Но ее взгляд упал на ребенка. Девочка со светлыми славянскими локонами, в маленьком розовом пальто. Когда-то она была таким же ребенком, только ее пальто было потертым и изношенным. Ну и что? Никого это не волновало. Теперь у нее были деньги, но она слишком хорошо знала, что это было мимолетной привилегией, которую в любой момент могли отобрать. Она узнала это еще ребенком здесь, в Санкт-Петербурге, а потом - во время опытов. Наслаждайся, пока это есть, malyishka.

Она слегка наклонилась, чтобы поглядеть в глаза девочки.

- Da?

- Hristos razdayetsya, - сказала девочка, застенчиво улыбаясь. Она напомнила Марите щенка, ждущего одобрения от хозяина. К своему ужасу, она почувствовала, как к глазам подступают слезы. Никто не поздравлял ее с Рождеством в этом году. Годы исчезли, и внезапно она снова почувствовала себя ребенком, обменивающимся рождественскими поздравлениями с младшей сестрой втайне от отца-коммуниста. Или, с другой стороны, она обменялась поздравлениями со охранником во время первого года опытов. Больше она его не видела.

- Hristos razdayetsya, - наконец ответила она, и собственный голос показался ей хриплым, дрожащим от долгого молчания. - Spasibo, malyishka, - улыбнулась она.

Девочка снова улыбнулась, на этот раз сияющей улыбкой, которая, как подумала Марита, через несколько лет будет разбивать сердца мальчиков. Она тоже была похожа на эту девочку, прежде чем нефть забрала ее улыбку. Теперь она снова была красива, и мужчины хотели ее, как и раньше, но даже если бы она смогла позволить им касаться ее, они очень скоро обнаружили бы внутри нее хрупкую женщину и ушли бы. Она была красива, это правда, но она не была больше оживленной.

Она смотрела, как девочка весело бежит прочь, останавливаясь, чтобы поговорить с другими людьми. Такая доверчивая, такая наивная. Ей было больно видеть это. В Америке тебе бы сказали не разговаривать с незнакомцами, malyishka, и они были бы правы. Оставайся в безопасности со своей мамой. Как могла бы быть в безопасности я, если бы осталась здесь с моей.

Ей пришло в голову, что она вновь была в безопасности, что она, возможно, осталась единственным человеком в этом хаосе, который выжил, чтобы рассказать обо всем, но она не ощущала комфорта или защиты, как ожидала. Со смертью Алекса порвалась последняя нить, связывающая ее с проектом, и она была в безопасности, но без него ей было незачем жить. Они лишили ее всего вовремя опытов - здоровья, ребенка, которого она носила, и к конечном счете даже языка. Она пыталась вернуть все это после освобождения, но многое было потеряно навсегда. Единственное, что у нее оставалось - любовь к нему, но это было разбито тем, что, как он верил, она ему сделала, и хотя она знала, что никогда не причинит ему вреда, она не могла вспомнить, почему же сделала это. А когда вспомнила, он был уже мертв, и больше ничего не имело значения.

Теперь у нее не осталось ничего, кроме себя самой. Когда-то этого было достаточно. Когда-то она была сильной женщиной, и она предположила, что должна была пережить эти страдания. Но она быстро узнала, что гораздо легче страдать, чем выносить страшную пустоту внутри после того, как страдания закончились. Она могла выжить без Алекса и без ребенка, которого они забрали у нее, но ей не хотелось жить.

У нее осталось два варианта: найти способ жить лучше или умереть. О смерти она серьезно не думала. В ней все еще жила маленькая девочка, которую мама-христианка учила, что у нее всегда есть цель в жизни и причина жить. Смерть никогда не стала бы ее выбором. Ее мать вкладывала в своих детей отчаянную убежденность, что, даже если бедность сломит их, надо стараться выжить. Ольга Дойтевски не могла и представить, что ее маленькая Марита переживет советский режим, но окажется во власти чего-то более темного; не могла и представить, что бедность - не самое худшее из того, что с ней случится. Бедность была ужасна… но она не могла сравниться с черной нефтью. Мерита пережила и то, и другое, потому что ее мама говорила, что всегда есть что-то, ради чего стоит жить. Только теперь она понятия не имела, что это может быть.

Осталось найти лучший путь. Марита ломала над этим голову, как ребенок над головоломкой. Она должна была найти цель. Она больше не играла никакой роли в Сопротивлении, и была этому рада. Она отдала им все, что имела, и это подорвало ее, но она пережила это. Теперь были другие борцы за свободу, вроде Доггетта и Рейес. Она сделала все, что могла, неважно, что там думал Фокс Малдер о ее действиях. Война была выиграла ценой жизни многих людей, оставшихся на поле битвы. Таких, как она, как Алекс, как Диана Фоули и Джеффри Спендер, и даже как отец Спендера, чьи благие намерения превратились в извращенную жажду власти и манию величия. Она продала свою душу ради Сопротивления и знала, что сделала это не зря - даже если не знала и не будет знать, какие плоды это принесло.

Значит, пришельцы не будут больше главным в ее жизни. Когда-то они уже были ее целью, и она ее достигла. Теперь должно быть что-то другое. Она не знала, что, но это придет - в свое время. Значит, она должна жить, пока цель не станет ясной. Это звучало как увертка даже для нее самой, но этого было достаточно. На сегодня, завтра и послезавтра этого было достаточно. А потом? Хорошо, когда наступит "потом", тогда и посмотрим.

Она обернулась к Невскому Проспекту. Здесь было шумно, и громкие голоса ударили ее по ушам. Покупатели, в последнюю минуту ищущие подарки, мелькали перед Гостиным Двором, как муравьи. Рождественские магазины в Санкт-Петербурге не были похожи на американские, но этот город ожил настолько, что напомнил ей о Нью-Йорке. Она не видела его с тех пор, как умер Алекс, и полагала, что после тех ужасных происшествий несколько месяцев назад он изменился, но ей все равно было больно. Нью-Йорк был жестким городом, но это был ее город, город, где она была с ним.

Она была с ним и в Санкт-Петербурге, ухаживала за ним, когда он потерял руку, и несколько долгих месяцев она была уверена, что потеряла его - что он ушел от нее. Но он вернулся. Они снова занимались любовью, и сперва это было неудобно и странно, но они заново узнавали друг друга, и наконец настало время, когда все опять было хорошо. А потом они вернулись в Нью-Йорк, и все, что было между ними, начало возрождаться… пока он не оставил ее, чтобы вернуться в Норильск. Сезон затишья перед бурей. Они строили планы, чтобы вновь быть вместе, но все полетело к черту.

- Zdrahstvuyte!

- Dobriy vecher!

Она закрыла глаза, игнорируя толпу демонстрантов со вспышками фотоаппаратов. Была не слишком холодно, около ноля, но она плотнее запахнула пальто и поспешила прочь по улице. Ей незачем было спешить - Алекс однажды пошутил, что между русской и американской церковью было одно различие - в последнюю надо было брать с собой завтрак - но это было лучше, чем идти сквозь уличную толпу. После нефти она просто не могла выносить шум. Алекс знал об этом - она даже не должна была говорить ему. В конце концов, он тоже был заражен нефтью. Когда они спорили в Тунисе и в Вашингтоне, он старался говорить с ней тихо, и она могла бы полюбить его только за одно это. То, что было между ними после этого, было осторожным, хрупким, пронизанным болью предательства, но это все равно была та же самая любовь.

Она вошла в церковь. Большую часть ритуалов она успела забыть. Ее мать была православной, но она никогда не водила дочерей в церковь, не смея бросить вызов мужу. Повзрослев, Марита была на Рождественской службе в Америке и в Саудовской Аравии, иногда пропускала ее, но в российской церкви она была только один раз - на похоронах матери. Это было в 1991 году, после распада Союза. Отец не одобрял отпевание и ее приезд, но он все равно пришел, и Марита впервые увидела, как он плачет. Он умер через год, и все говорили, что это произошло из-за разбитого сердца. Марита никогда не была уверена, из-за Ольги ли он так тосковал или из-за распада своей страны.

К тому времени Марита вышла замуж за Эдуардо Коваррубиаса и год спустя овдовела. Она была рада этому. Ее муж оказался торговцем наркотиками, женившемся на ней ради дипломатического паспорта. Она иногда задавалась вопросом, действительно ли Эдуардо умер или он каким-то образом узнал о ее намерении выдать его, но пока его не было, ее это не особо беспокоило.

Через год после смерти мужа она встретила молодого агента ФБР по имени Крайчек, когда он написал отчет о своем расследовании для ООН. Она пригласила его в качестве свидетеля - и влюбилась. Марита без колебаний бросилась помогать ему, когда он наткнулся на заговор, но она в любом случае осталась бы с ним до самой смерти. Она не знала точно, какую роль он играл в этой игре, как и он не знал о ее роли, но она знала, что он добился своего.

Ей было не слишком комфортно сидеть здесь, среди моря людей, и глядеть на мозаику, но это было лучше, чем ничего не делать.

Взяв свечу, она последовала за выходящими из церкви людьми. Зачем она сделал это? Зачем пришла сюда, следуя обычаям веры, в которой даже не была уверена? О какой вере она может говорить? После опытов, нефти, угрозы колонизации, которая даже сейчас нависала над ними? "Никакого бога нет, Марита", - слова Спендера эхом отозвались в ее ушах. Но что Спендер знал о Боге? Или она пришла сюда лишь затем, чтобы доказать, что мертвец лгал?

Она не вернулась в церковь после Крестного Хода. Она казалась себе самозванкой. Возможно, через год или два, когда она придет в себя, она могла бы прийти сюда, и это значило бы что-то… но сейчас она хваталась за соломинку. Она не хотела чувствовать это, не хотела оскорблять Бога таким образом. Она все еще была дочерью Ольги Дойтевски, и оскорблять Бога значило оскорблять Ольгу, а она никогда не смогла бы это сделать.

Невский был теперь почти тих. Теперь, когда толпа рассеялась, она могла остановиться и немного побыть здесь. Она смотрела на Гостиный Двор, на неоновые огни над магазинами, погружавшими улицу в разноцветный туман. Мокрый асфальт был словно покрыт тонким слоем нефти. На самом деле нефть не была разноцветной - просто игра преломленного света. Они с Алексом знали, что нефть черна. Они чувствовали это, как волк чувствует ужас своей жертвы.

Она решила не думать о нефти.

Вскоре она подошла к дому. Это был довольно фешенебельный дом, в таких жили бизнесмены и иностранцы. Квартира в нем была их первый безопасный убежищем, они купили ее после того, как Алекс впервые продал информацию французам. Тогда они думали, что могут поиграть немного в эту игру, получить деньги и выйти. Они еще не знали, что мир был на грани гибели. Марите пришло голову, что Ольга гордилась бы ею. Ольга не поняла бы то, что сделал Марита, чтобы достигнуть этого, но она поняла бы одно - Марита выжила. Она поняла бы это, потому что Марита была жива и приехала в Россию.

Но у Ольги была семья, и Марита завидовала ей. Даже зная, каким трудным человеком был ее отец, даже знаю, какими бедными они были. У Мариты не было ничего, но она знала, каково это - любить трудного человека, и она отказалась бы от дома и всего, что у нее было, если бы он опять был рядом с ней.

Сняв пальто, она прошла в кухню. В воздухе плавал запах пшеницы. Она не делала кутью с тех пор, как была ребенком, и никогда не любила ее, но запах напомнил ей о Рождестве, которое она встречала с матерью, и она решила приготовить ее. Она сняла крышку с кипящей кастрюли и выключила плиту. В кухне было тепло - не так тепло, как на кухне ее матери, потому что мать готовила пшеницу на огне, а не на электроплите, но все равно теплее, чем в остальных комнатах.

Она уныло подбирала ингредиенты, будто выполняя утомительную обязанность. Она почти слышала, как мать рассказывает ей и сестре, что значит каждый из них. Говоря по правде, они с Татьяной были не в восторге от многократных повторов, но они любили слушать мамин голос, и поэтому год за годом выслушивали одно и то же. Сахар и мед для счастья. Мак для покоя и отдыха. Пшеница для бессмертия. Это для тебя, Алекс, подумала она, но потом ей пришло в голову, что это не слишком хорошее желание. Для того, кто испытал то же, что и Алекс, бессмертие было бы проклятием, а не благословением. Тогда, возможно, для Алекса - мак. Покой. Он заслужил его.

Она чувствовала себя идиоткой, когда смотрела на готовое блюдо. Запах был прекрасен как стимул для легкой ностальгии, но что, черт возьми, ей с этим делать? Она знала, что не будет есть это. Но если она не будет есть, то проведет остаток вечера, уставившись на стены в кухне, и это было гораздо хуже. Поэтому она поела, свернулась на ковре в гостиной и попыталась убедить себя, что это всего лишь очередная тихая ночь дома.

Помимо воли ее мысли вернулись к прошлому Рождеству. Они провели его здесь, и это было отнюдь не тихое счастье. Они с Алексом пришли к примирению, но оно было сомнительным, подорванным ошибками, которые они допускали в отношении друг друга, и их собственными страданиями: его - в Тунисе, ее - в форте Марлен. Посттравматический стресс, предположила она. Этого можно было ожидать, но предвидение не помогло им. Однако это был шаг вперед, шаг к возрождению. Для них обоих это было первое Рождество за много лет. И, как всегда, он оставил ее слишком скоро.

Но на сей раз он не вернулся.

О, у них были планы и на случай непредвиденных обстоятельств. Как всегда. Пять мест встречи, пять дат на случай, если что-то пойдет не так. Марита побывала в каждом месте, но, не дождавшись его в третий раз, она уже была уверена. Ни один из их счетов в банках не был тронут; ни в одном из их безопасных укрытий ничего не изменилось. Последний раз его видели с Уолтером Скиннером, а если у кого-то и были причины убить его, то именно у Скиннера. В конечном итоге она встретилась со Скиннером и заставила его рассказать, но убежала, как только узнала, что Алекс погиб. Она не хотела слышать, как он сжег его, бросил тело в озеро или в чан с кислотой. Она думала убить Скиннера, но потом решила этого не делать. Пусть лучше он живет, оглядываясь через плечо, задаваясь вопросом, идет ли она по его следам - даже если она этого не делала. Каким-то шестым чувством она поняла, что гораздо важнее было не уподобляться тому старому ублюдку, который искалечил Алекса и в итоге убил его.

Лишь одно часто вспоминалось ей - последнее, что сказал Алекс. "Послушай, я не знаю, что может случиться, когда я вернусь в Штаты. Но несмотря ни на что, я буду дома на Рождество, хорошо?" Марита согласилась, так легкомысленно, как соглашаются люди, ожидая, что с их партнером все будет хорошо, и хотя она знала, что мертвые не могут сдержать своих обещаний, ей все равно было не по себе. А если он не придет? Это будет означать, что он действительно мертв. Не то, чтобы она сомневалась, но лишь тогда она действительно поверит и сможет начать жить без него.

Поставив миску на кофейный столик, она откинулась на подушку и задремала. Спать на ковре в гостиной было лучше, чем в пустой кровати. Она даже не могла поласкать себя - не хотела. Ей казалось извращением делать это, думая о мертвеце, а о ком-то другом она думать не могла. Она не была ни с кем другим уже почти десять лет. Ее кровать была не только пустой, она была холодной и безжизненной. Она ложилась спать только тогда, когда валилась с ног от усталости. Когда Алекс был жив, они иногда проводили в кровати несколько дней подряд, разговаривая, куря, занимаясь любовью, вылезая лишь для того, чтобы принять душ или приготовить еду. Кровать была их убежищем, местом, где никто не мог их потревожить. Но теперь она стала местом, где никто не мог коснуться ее.

Часы пробили полночь. Она сомневалась, действительно ли наступила полночь - это были старые дедушкины часы, иногда спешившие часа на три - но какая разница?

- Седьмое января, Алексей, - прошептала она в подушку. - Последний шанс.

В католическое Рождество ничего не случилось. Он не объяснил, какое Рождество имел в виду, но она полагала, что российское - то, которое они отмечали в прошлом году. Поэтому она ждала его сегодня. Хорошо, она могла бы ждать его сегодня, если бы мертвецы могли выполнять свои обещания. Алекс множество раз уклонялся от смерти, но даже он не смог перехитрить ее, когда она наконец догнала его. Для нее он всегда был более чем жив, но ведь он был всего лишь человеком.

"Я буду дома на Рождество."

Да. А любовь заставляет Землю вращаться. Точно.

Она уткнулась в подушку, засыпая, и сказала себе, что это тепло - его.

***

Когда она проснулась, его не было.

Ничего удивительного. Она встала, потянулась, взяла миску и отнесла в кухню, чтобы вымыть. В кастрюле осталось немного кутьи. Она наполнила миску водой и оставила отмокать. Полила растения. Подровняла брови. Достала из кошелька чеки и выбросила их, отложив нужные. Начала расставлять книги в шкафах по алфавиту.

Она добралась до биографии леди Джейн Грей, когда из глаз полились слезы. Леди Джейн полетела через комнату, и Марита упала на колени, опустив голову и закрыв лицо руками.

- Я хочу, чтобы он вернулся! - крикнула она в пустую комнату. Рыдая, она прижала к себе подушку, обняв ее, будто это был он. - О, Боже, я только хочу, чтобы он вернулся!

Неужели это было так много?

***

Она не заметила, как заснула, но в какой-то момент она очнулась от темноты боли и сна. Понимание реальности возвращалось к ней сперва смутно, затем все острее и острее, и все, в чем она была уверена - что рядом был Алекс.

Он гладил ее по волосам, его дыхание согревало ее лицо. Она слегка улыбнулась.

- Алекс, - пробормотала она. - О, Алекс.

Конечно, это был сон. Она знала это. Она вызвала его своей мукой, своей потребностью видеть и обнимать его. Неважно. Она повернулась к нему, закрыв глаза, чтобы не спугнуть дремоту, пока он грезится ей. Она дрейфовала между сном и явью, а он целовал ее волосы, гладил по щекам и зарывался пальцами в волосы.

В ее тело возвращалась чувствительность. Она просыпалась. Сон скоро исчезнет.

- Поцелуй меня, Алекс, - шептала она. - Это было… это было так долго…

Он поцеловал ее, и это было прекрасно. Так прекрасно. Протянув руки, она обвила его шею, и от его близости ей стало больно.

- О, - прошептала она, - о Боже, Алекс, - и затем она открыла глаза и встретила его пристальный взгляд.

Задыхаясь, она вынырнула из сна, словно из ледяной воды. Она отпрянула со вскриком ужаса, оттолкнув его в грудь.

- Нет, - прошептала она. Ее сердце выпрыгивало из груди. Она любила его - Боже, как она любила его! - но мертвые не возвращаются. Мертвые остаются мертвыми, и то, что он стоял на коленях перед нею, заставило ее сжаться от страха.

Он смотрел на нее с легкой грустной улыбкой, и ее страх начал утихать. Подняв дрожащую руку, она прикоснулась к его щеке, и он чуть повернул голову, чтобы поцеловать ее ладонь.

- Это ты, - прошептала она, приподнимаясь, чтобы придвинуться ближе к нему. - Это правда ты.

Он кивнул.

- Да, это я, - он отвел прядь волос с ее лица. - Прости, что меня здесь не было, - она почувствовала, как слезы жгут глаза, и с трудом сглотнула. - Ты похудела, Марита. Слишком сильно похудела.

Она разрыдалась, смеясь и плача одновременно. Это были такие обычные для него слова! Она обхватила его за плечи, вновь убеждаясь, что он действительно здесь.

- Ты жив!

- Конечно, я жив, - сказал Алекс. На его губах была та легкая улыбка, которой он обычно выражал недоверие, но брови искривились в замешательстве. - Я знал, что ты будешь волноваться, если я не дам о себе знать, но с какой стати ты решила…

- Скиннер, - прошептала она. - Я заставила его рассказать, что он с тобой сделал.

Побледнев, Алекс уставился на нее, шок на его лице сменялся раскаянием.

- Он думал, что ты работаешь на них, - тихо произнес он подрагивающим голосом. - Вот почему он не сказал, что это была фальсификация, - он пристально смотрел на нее, словно лишь сейчас заметив тоску в ее глазах, - Боже, Марита, прости, - он прижал ее к себе. Она уткнулась лицом в его шею, задыхаясь от его теплоты, цепляясь за его рубашку, и по щекам ее струились слезы.

- Почему ты не сказал мне? - выдохнула она.

- Не было времени, - пробормотал он в ее волосы. - Я не могу объяснить…

Она подняла голову и нашла губами его рот.

- Потом, - прошептала она, почти не дыша. - Потом.

Их объятия были торопливыми и резкими, почти без ласк - желание нахлынуло на них стремительно и потом, когда все закончилось, так же быстро рассеялось, но это не имело значения. Он был с ней - Боже, она могла чувствовать его тепло под своими ладонями, - и обнимал ее, называл своей принцессой, и его глаза блестели так ярко, что это даже чуть-чуть пугало ее. Она думала, что он нуждался в ней так же, как и она в нем, но это было смешно, потому что для нее он был мертв, а для него они просто были в разлуке. Она задалась вопросом, что он делал все это время, и вдруг заметила шрамы.

Она прослеживала их кончиками пальцев, и на ее лбу залегли морщины. Некоторые были старыми, но другие - множество их - были свежими. Большинство было светло-серебристыми, но там же виднелись и розовые, только что затянувшиеся. Пробежав руками по его груди и плечам, она нашла следы трех пулевых ранений и около дюжины отметин, которые могли быть оставлены шрапнелью. Происхождение еще нескольких она вообще не смогла определить.

- Алекс, - сказала она, слегка отодвигаясь, - в каком аду ты был?

- В разных, - ответил он слегка поддразнивающим тоном. - Это я получил в Мазар-и-Шарифе.

Она посмотрела на него с тревогой, будто только что увидела впервые, и его ответный взгляд был осторожным, даже уклончивым. Она не заметила этого - она была так рада, что он вернулся - но теперь она видела, что он был усталым и разбитым… Его кожа была огрубела, а в глазах плескалась усталость. Она была не единственная, кто страдал все это время.

- Ты был… - она прижала руку ко рту.

- Да. Мы были в бегах, когда вспыхнула война.

- "Мы"?

Он отодвинулся от нее и сел. Нахмурившись, Марита тоже села напротив него.

- Я должен тебе кое-что сказать. Я объясню все как следует, но… - он затих, и она даже не была уверена, что он понял это. Он был похож на беженца, со многими из которых Марита сталкивалась во время работы в ООН.

- Что, Алексей? - мягко спросила она. - Что случилось?

- Я нашел ее, - прошептал он.

- Ее? - она смотрела на него в смущении, ничего не понимая. Он не отвечал, только наблюдал за ней, позволяя догадываться обо всем самой, и наконец она поняла. - Ребенок?

- Она уже не ребенок, но - да.

Она почувствовала соленый вкус своих собственных слез.

- Это девочка?

Он кивнул.

- Да. Девочка.

Гнев ударил ее, заставив отшатнуться. Они никогда не позволяли ей подержать своего ребенка, никогда не позволяли увидеть ее, а Алекс - Алекс ее видел! Алекс ее держал! На мгновение Марита возненавидела его, но гнев исчез, и, вновь увидев его шрамы, она поняла, что любит его еще больше, чем когда-либо. Через что же он прошел, чтобы забрать ее?

- Какая она? - прошептала она наконец.

- Она красивая, Марита, - задумчиво ответил он. - Она похожа на тебя.

Еще две слезы скатились по ее лицу.

- Как ее зовут?

- У нее был только идентификационный номер в документах. Если у нее и было имя, она его не знала. Я думаю, никто не называл ее по имени. Знаешь, во время опытов.

- Это… это ужасно, - она порывисто потянулась к нему, и она взял ее за руку.

- Я назвал ее Ольгой, - нерешительно сказал он. - В честь твоей матери. Это хорошо, Марита?

Она шмыгнула носом, улыбаясь.

- Это прекрасно, - ее улыбка исчезла. - Где она, Алекс?

Он опустил голову.

- Я не могу тебе это сказать.

Она несколько раз повторила про себя эти слова, прежде чем поняла их значение.

- Я - ее мать! - сказала она в шоке. - Как это - ты не можешь…

- Ты не сможешь знать это и оставаться вдали от нее! Пожалуйста! Скажи, сможешь?

Ее дыхание участилось.

- Что значит - вдали?

- Марита, мы не можем поехать к ней, - быстро сказал он. - Ты сама это знаешь. Иначе они найдут ее где угодно. Ребенок Скалли - Адам, наш - Ева. Двое детей от родителей, переживших нефть, - он смотрел на нее с жалостью, и она почувствовала, как материнское стремление увидеть дочь тает от сознания, что он прав. - Она в безопасности, и она спасена от опытов. Этого ведь достаточно пока, Марита. Разве нет?

Марита не выдержала. Она не могла ничего сделать. Этого не было достаточно, даже при том, что теперь у нее было больше, чем она могла желать, даже при том, что он был здесь, живой, и ее ребенок (ее дочь) была в безопасности. Закрыв лицо руками, она расплакалась, заново переживая боль от потери его, боль от потери ребенка. Рыдания сотрясали ее, забирали остатки сил.

Алекс был расстроен.

- О, Боже. Иди сюда, - он притянул ее к себе. - Мне жаль, Марита. Я так хотел вернуть ее тебе.

Это заставило ее рыдать еще отчаяннее, но вскоре она успокоилась, плач сменился дрожью, и его объятия ослабли. Его глаза были сухими, но когда она поцеловала его, то ощутила на губах солоноватый привкус. Нет, она была не единственной, кто страдал.

- Расскажи мне, - сказала она наконец.

- Мне повезло, - сказал он. - Когда я пробовал узнать что-то о ребенке Скалли, то наткнулся на файлы об Ольге. Ее собирались забрать - у меня было только два часа. Я угнал вертолет ВВС, чтобы найти ее. Если бы они думали, что я мертв, это дало бы мне дополнительное время, прежде чем они бы поняли, что это сделал я.

- Скиннер тебе помог, - сказала она. Он кивнул.

- Последние полгода были сумасшедшими, Марита. Все пошло наперекосяк - он хотел провернуть эту фальсификацию раньше, но Малдер с Грейном помешали, а Доггетт подстерег Скиннера. Поэтому у меня не было времени, и они сразу бросились за нами в погоню. Мы летели, пока не кончилось топливо, а потом сделали вынужденную посадку в Южной Америке. Мы бежали и бежали, и иногда они были так близко, что я мог чувствовать их запах, понимаешь?

Она кивнула, наклоняясь ближе к нему и поглаживая его по щеке тыльной стороной ладони. В его глазах была грусть, а ей было жать, что она не может прогнать ее.

- Мы добрались до Рио-де-Жанейро, и я подкупил капитана грузового корабля, чтобы он позволил нам доплыть с ними до Марракеши. Мы пересекли Северную Африку и добрались до Афганистана, и только там у меня появилось время, чтобы подумать, как связаться с тобой.

- А затем вспыхнула война.

- Да, - ответил он. - Я даже не знал о Международном торговом центре, можешь в это поверить? Последние два месяца мы провели в пустыне. Я никогда не повез бы ее туда, если бы знал.

Она вздрогнула. Он винил себя.

- Когда началась война, все словно сошли с ума - телефоны не работали, дороги были перекрыты. А у меня на руках был трехлетний ребенок. То что мы видели - то, что она видела… - он судорожно сглотнул.

- Не надо, - прошептала она, сжимая его ладонь. - Не надо.

- Наконец мы добрались до Узбекистана, - сказал он. - Затем приехали в Казахстан. К тому времени у нас были деньги и телефон, но я не смел звонить тебе. Я знал, что они будут сделать за тобой. А в Туркменистане она заболела.

- Заболела? - эхом отозвалась Марита, и сердце ее словно сжала холодная рука.

- С ней все хорошо, - торопливо сказал он, - но я использовал это. Они думают, что ранили ее в Мазар-и-Шарифе, что в рану попала инфекция и она умерла в Туркменистане, - на его лицо набежала тень, и Марита вновь подумала о его ранах. Получил ли он их, защищая дочь, или это произошло во время войны, или пули были посланы его преследователями? Она не спрашивала - она не думала, что хотела знать, и даже если бы хотела - вряд ли он сказал бы ей.

- Я не смел звонить тебе - это было небезопасно.

Она глядела на него, не в силах говорить, и его лицо расплывалось от слез, туманивших ее глаза.

- Это все, - сказал он, - все, что я…

- Шшш, - она притянула его к себе. - Слава Богу, ты в безопасности.

Он склонил голову на ее плечо, вздрагивая, и она обнимала его, пока он наконец не справился с собой и не обнял ее сам. Он легонько укачивал ее, касаясь ее волос, давая ей покой и тепло так же, как она ему. Слегка отстранившись, она посмотрела на него. Он улыбался - слабо, но все-таки улыбался.

- Мы - родители, Алекс, - удивленно сказала она.

О, они были родителями много лет - у них был ребенок - но не было ни фотографий, ни воспоминании, ни даже имени, чтобы думать о нем. Того, что было у нее теперь, не было достаточно, но это было начало.

- Да, - сказал он, улыбаясь шире. - Мы родители.

На миг она почувствовала страх. Что они знали о воспитании детей? Особенно ребенка, у которого в три года даже не было имени? Ребенка, который видел войну? Даже лучшие из родителей не могли быть готовы к этому, а они с Алексом были далеки от того, чтобы быть лучшими.

Не сегодня, сказала она себе. Беспокойся об этом завтра. Но не сегодня.

- Мы скоро будем с ней, да, Алекс?

Это была просьба.

- Не сейчас, - с сожалением ответил он. - Мы должны подождать, пока они не успокоятся и не перестанут следить за нами, - она почувствовала холод в животе, но кивнула. - Мы должны подождать - ради Ольги. Ты понимаешь?

- Да, - печально ответила она. - Я выдержу, Алекс. Выдержу, если буду знать, что когда-нибудь мы будем вместе.

Он поцеловал ее в лоб.

- Знаешь, Марита, у нашей истории никогда не будет хэппи-энда.

- Я знаю, Алекс. Но мне достаточно этого. Достаточно тебя. Достаточно нас.

Это были не просто слова. Она знала правду. Счастливое будущее было не для таких людей, как они. Даже в Рождество, даже когда он вернулся домой, хотя она думала, что никогда больше не увидит его. Из-за того, что они вынесли, что видели и что сделали. Они не заслужили этого. Их жизнь не имела отношения к счастью.

Но они выжили, и теперь она знала, что могло быть и кое-что большее. Ее целью не было что-то, что должно быть сделано. Это было серьезнее. Это было то, что Ольга - ее мать - заложила в нее, не облекая в слова. Это была надежда. Надежда на достойное существование. Это не было счастьем, но какая разница? Этого было достаточно.

- О чем ты думаешь? - спросил он.

Она хотела сказать ему, но, глядя на него, все еще усталого и разбитого, она подумала, что ему еще рано думать о новых начинаниях. Пусть сперва оправится от того, что случилось.

- Я думала, что на кухне у меня есть остатки кутьи, - сказала она вместо этого.

- Кутья? Я ее уже несколько лет не ел.

Нежно поцеловав его в щеку, она встала и пошла в кухню, накинув одежду. Попробовав остатки еды, она удостоверилась, что они были съедобны, и, переложив их на тарелку, вернулась в спальню.

- А мне? - притворно возмутился он. Она села на кровать, уютно устроившись у его плеча.

- Семья должна есть из одной тарелки. Это символизирует единство, - поддразнила она. - Разве мама не учила тебя этому?

- Она не любила символику. Полагаю, каждый компонент тоже имеет значение?

Марита закатила глаза.

- Потом скажу. Теперь ешь, - она сунула ему ложку.

Поев немного, он опустил ложку и предложил ей остальное. Она не хотела, но часть теней ушла из его глаз, и она не смогла отказать ему. И внезапно обнаружила, что не имеет ничего против вкуса.

- Единство, - задумчиво произнес он.

- Да, - отозвалась она. - С Рождеством, Алексей.

- С Рождеством, Марита.

Возможно, это не было счастьем. Но они были вместе, и у них была надежда. И этого было достаточно.