- Этот сукин сын!

Дрожа от ярости, я сжимаю стакан. Золотистый бурбон поблескивает в мерцающем свете, выплескиваясь через край. В другое время я почувствовал бы это, но сейчас это кажется мне незначительным, как и все остальное.

Сидящая у камина женщина растирает руки, пытаясь согреться. Ее теперь уже чистые волосы падают на лицо струйками расплавленного серебра. В прошлом году это была модельная стрижка, а теперь - свободные пряди. Ее губы теперь гладкие, и хотя я знаю, что это только видимость - на них поблескивает помада - это все равно успокаивает. Она выпила стакан воды, и сухость с краснотой почти исчезли из ее глаз. Она сидит, утопая в моей фланелевой пижаме, похожая на эльфа, прижав колени к груди и обвив их руками. Закутавшись в плед, она задумчиво смотрит на огонь. Она могла бы быть Моной Лизой, Мадонной. Единственное, что выдает ее беспокойство - навязчиво растираемые руки.

Я злюсь уже почти час, то и дело бормоча ругательства, но наконец до меня доходит, что ей, возможно, нужна тишина. Я пытаюсь взять себя в руки, постепенно успокаиваясь, и наконец опускаюсь рядом с ней на колени.

Она отворачивается от огня и кладет голову на скрещенные руки, повернувшись ко мне. Похоже, она наблюдает за мной. Мне немного стыдно за свою истерику. После всего того, через что ей довелось пройти, как же это вышло, что переживаю я, а она спокойно наблюдает за мной? Что здесь не так? Разве это не ей полагалось истерично рыдать, а мне - сохранять спокойствие за нас обоих? Не знаю, какая роль отведена мне в этом спектакле. Я похож на самозванца, на ребенка, играющего в героя и внезапно осознавшего, что это всего лишь игра.

Наконец она нарушает тишину, и ее слова - не то, что я ожидал услышать.

- Это не его ошибка.

Я поднимаю на нее глаза.

- Алекса? - недоверчиво спрашиваю я. - Вы его знаете?

- Он мой муж, - говорит она так просто, будто это все объясняет, и вновь поворачивает голову к огню.

- Я не понимаю.

Ее губы сжимаются с тонкую линию.

- Он также ваш брат, Джеффри. Ваш отец, человек, который сделал это - мой свекор. Он был им двадцать лет.

Это ошеломляет меня, но не слишком. Алекс не был первым незаконорожденным Спендером, которого я встретил. В свое время моя мать даже воспитывала одну из них. Так что я киваю, мысленно отмечая эту новость как еще одну часть загадки.

- Тогда почему он оставил нас выбираться самостоятельно?

- Он не оставил, - отвечает она и в ответ на мой непонимающий взгляд продолжает: - Он нас не оставил. Он просто не остался.

- Я все-таки не понимаю.

Какое-то время она молчит, и мне кажется, что она уже не ответит. Но наконец она ласково говорит:

- Я знаю о тебе, Джеффри. Я знаю, что вы с Самантой встречались 1979 году. твоя мать воспитала ее как собственного ребенка - ты помнишь?

- Да, помню, - я слегка улыбаюсь. Это приятное воспоминание. - Я только недавно понял, что она была Самантой Малдер, - мой тон полувопросителен, но я не жду, что она возразит этой моей догадке, и она не возражает. Она кивает, слегка улыбаясь, и в улыбке ее сквозит горечь.

- Ты когда-нибудь переставал думать, почему колонисты вернули ее?

Это заставляет меня задуматься меня, потому что я на самом деле этого не делал. Но мысль интересная. Моя мать и Саманта - единственные первоначально похищавшиеся, которых вернули. Я был так рад этому, что забыл обо всем остальном. Где была моя голова? Если мне когда-либо нужны были доказательства, что "Секретными материалами" должен заниматься Фокс Малдер, а не я, то вот они.

Я подыскиваю ответ, но в итоге просто спрашиваю:

- Почему ее вернули?

Она снова смотрит на огонь. Интересно, что она там видит?

- Потому что в том году у нас с Алексом был ребенок.

Внезапная догадка вызывает у меня отвращение.

- Мой отец обменял вашего ребенка на Саманту?

Она кивает.

- Он сказал, что ей нашли приемных родителей. Он не говорил, что это были не люди, - ее голова склоняется. - Алекс был против этого. Мы оба были против. Но твой отец сказал мне, что если я это сделаю, Алекс сможет вернуться в академию, и у нас могут быть еще дети. Я понимала, как трудно мне придется, и, наверное, сочла, что он был прав.

- Сколько тебе было лет? - мне действительно интересно это знать.

Ее голос унылый… и угрюмый.

- Мне было пятнадцать.

- Как ее звали?

Складки в уголках ее рта разглаживаются.

- Мне было пятнадцать, и я была впервые в жизни влюблена, - ее глаза слегка мерцают, когда она смотрит на меня. - Как ты думаешь?

- Александра? Алексис? Алекса? - предполагаю я и получаю в награду небольшую усмешку. Она покоряет меня. В другой ситуации это могла бы быть любовь.

- Александра, - подтверждает она, но затем ее улыбка исчезает, и лицо каменеет. На нее больно смотреть.

- Где она сейчас? - нерешительно спрашиваю я.

- Наверное, она мертва, - говорит она с душераздирающей простотой. Привычным жестом повернув голову, она снова смотрит на огонь. - Сожжена, как и другие. Знаешь, они говорят, что температура теле резко поднимается, и что человек почти ничего не чувствует. Конечно, держу пари, они сами этого не испытывали, - ее глаза неотрывно следят за танцующими язычками пламени. Мне страшно смотреть на нее. Я хотел бы отвлечь ее от этих мыслей, но не знаю, как.

- Почему ты так думаешь? - наконец спрашиваю я. Я не хочу ее об этом спрашивать - она и без того слишком страдает - но у меня такое ощущение, будто я пропустил самое главное.

Она поднимает на меня глаза, и я чувствую, что она доверяет мне больше, что я заслуживаю.

- Разве ты не понимаешь, Джеффри? Мятежники забрали эмбрион пришельцев. Это значит, что колонисты не смогут спасти наши семьи. Они убьют их всех, точно так же, как сделали это в Казахстане и на горе Скайленд, - ее глаза блестят так. что на них больно смотреть. - И Александра - там.

Наконец я начинаю понимать.

- Именно поэтому Алекс ушел. Он хочет спасти ее.

Она опускает голову.

- Он не успеет. Я знаю это, - ее ресницы влажны, но слез нет. - И в какой-то степени я этому рада.

Она не должна ничего объяснять, потому что я чувствовал то же самое страшное облегчение, когда узнал о матери. Но она все же продолжает, таким хриплым голосом, будто с ее горла содрали кожу.

- Она будет свободна. И он - тоже, - теперь по ее щекам катятся слезы. - Неважно, что мы с Алексом чувствовали когда-то - все это уже перегорело. Но я хочу, чтобы он освободился. Я действительно хочу этого.

- Не могу даже представить, каково жить с этим.

И я действительно не могу. Боль последних дней была ужасной… и все же, глядя на страдания этой женщины и ее мужа, моего брата, я понимаю, что мне еще повезло. Это заставляет меня чувствовать легкую радость с примесью вины и ненавидеть себя за это чувство.

Она слегка пожимает плечами.

- Всегда можно найти компромисс. Мы понимали это и прощали друг друга, что бы ни случилось, - в ее голосе слышится ожесточенность. - Даже когда мы были вынуждены работать против друг друга, когда у нас не было выбора, мы все равно работали ради нашей дочери, - на ее лице появляется грустная, жалкая улыбка. - Это не может спасти семью… но может сохранить любовь.

Я пытаюсь улыбнуться в ответ, но это получается через силу. Подозреваю, что это больше похоже на гримасу. Она поворачивается обратно к огню.

- Алекс скоро будет здесь, не так ли? - нерешительно спрашиваю я.

Она кивает.

Мы несем нашу бессменную вахту. Она говорит - иногда печально, иногда с сухим, самоуничижительным юмором. Ей есть о чем сказать. Она говорит об абортах, о детях, которых они слишком любили, чтобы принести в этот мир. О том, как они почти вернули ее. О том, как она обнаружила его в ракетном бункере, с выпадающими волосами и запавшими глазами, о раке и бесплодии, которые появились у него после этого. Она не говорит об испытаниях, которые проводили над ней совсем недавно - эта рана еще слишком свежа. Но на ее одежде остались следы. Я не спрашиваю ее об этом. Я не хочу знать

На рассвете я слышу стук в дверь. она бросает на меня тревожный взгляд и встает с пола. Ее лицо было теплым, но теперь все краски исчезли с него. Я знаю, что сейчас произойдет, как и она, но все равно внутри меня все напрягается в мучительном ожидании.

Я открываю дверь и отступаю в сторону, чтобы пропустить его.

Он молча входит, но когда я закрываю за ним дверь, он неуверенно останавливается в коридоре. И именно тогда я все понимаю, потому что Крайчек никогда не бывает неуверенным. Он покрыт грязью и сажей, но когда мы входим в комнату, я вижу светлые пятна под его глазами. На миг перед моими глазами встает картина: он опускается на колени среди обугленных тел, осторожно и тщательно осматривая их и останавливается, вытирая слезы, перед телом маленькой девочки, ребенка, которого ему никогда не позволяли узнать. Эта картина - не то, что мне хотелось бы видеть.

Она подходит к нему, останавливаясь в нескольких шагах. Она начинает говорить, но запинается, и мне хочется уйти, но я не могу. Потому что если их дочь мертва, то моя мать - тоже, а я должен знать это.

Его плечи резко опускается. Из ее горла вырывается полузадушенный всхлип, и она сжимает горло рукой. Он протягивает ей стеклянный пузырек. Внутри - небольшой кусочек металла. И когда он обнимает ее, она начинает беззвучно плакать. Он не плачет, но с такой силой сжимает пальцами ее волосы, будто цепляется за саму жизнь. Они оплакивают ее прах, то, что они создали, их плоть и кровь - о, ведь это и моя кровь тоже - принесенную в жертву за грехи нашего отца. Так много людей уже умерло, и эта моя незнакомая племянница - лишь одна из многих, но сейчас, глядя на них, я чувствую ужас, какого никогда прежде не знал. Для них эта смерть - трагедия всей жизни.

Все еще плача, она поворачивается ко мне, и он встречает мой пристальный взгляд. Он ждет, что я задам вопрос, но мне это не нужно. Но все же я вопросительно смотрю на него, и он с сожалением качает головой. Я чувствую тупую боль. Моя мать теперь свободна, как и их дочь.

Я отворачиваюсь и оставляю их наедине со своим горем. У меня - своя печаль. И мне нечего делать, кроме как чувствовать ее. Потому что только теперь я понял собственное бессилие перед лицом той угрозы, с которой столкнулся этот мир. В моем теперешнем положении, я, возможно, единственный оставшийся человек, способный бороться с будущим. Но я - не тот человек. Среди моих братьев я наименее достоин этого и способен к этому. Это жестокая правда, но вместе с тем и облегчение. Потому что это означает, что есть человек, который на это способен.